Нил Гейман написал, бразильцы нарисовали, а Джон Митчелл, автор... э... «Клуба Шортбас»? Короче, я всё это время был уверен, что он, а не Мэтью Вон, снял «Звёздную пыль» — потому что оба фильма очень похожи. Они экранизируют Геймана, они про волшебство, они изменяют и наращивают сюжет, и главное — атмосфера сказки про любовь абсолютно одинакова. Можно сказать, Джон взял «Как знакомиться...» и путём несложных преобразований сделал из него вторую «Звёздную пыль». Теперь у нас две отличных экранизации Геймана.

Трое парней из Кройдона (южного пригорода Лондона) фанатеют от идеологии панка, проникают на концерты и стучат в неправильные двери. За одной из которых оказался шабаш существ из другого мира, временно манифестировавшихся в людей. Поняв это, они стремительно сваливают, но одна из существ, Зан, увязывается за Энном, чтобы узнать, что такое панк. Как водится, ребята не только показывают пришельцам все аспекты панка, но и меняют правила обоих миров.

От начала до конца фильм состоит из музыки, что уже может его сделать лучшим из фильмов. Он доходчиво объясняет, что панк — это не только невразумительные крики и запилы, но и джаз, и блюз, и бросить своего сына, чтобы не привязываться: это свобода. Свобода от нот и текста, творение каждую секунду. И именно на акте творения музыки у меня, как и в первый просмотр, пошли мурашки. Да, получилась фигня, которую валидирует внезапный музыкальный критик, зачёркнуто, пришелец. Но сам момент, когда двое на сцене абсолютно синхронизировались и в бессвязном наборе слов нашли песню, когда каждый говорит о своём, и слова переплетаются и образуют общий нарратив, — этого я не встречал в других фильмах. Здесь сошлись сразу много тем, которые мне нравятся в кино, и эта сцена — одна из десятка, которые делают этот фильм отличным.

Творение пронизывает этот фильм и в других аспектах: так, Энн каждую ночь творит комиксы о парне-вирусе, который заражает людей идеологией свободы. Бодичея творит историю — хотя, скорее, сидит рядом с ней и пытается повернуть в свою сторону, а история идёт себе стороной. И продюсеры хищно уводят людей, потому что им неинтересно творение, но интересно монетизировать потребление. Зан беременеет и творит Энну детей, а попутно они сотворяют седьмую, центральную колонию. И это творчество противопоставляется туризму: пришельцам, которые потребляют, но не творят. Если и творят, не делятся этим — а творить означает делиться. Именно Джон вытаскивает их культуру на публику, тем самым сотворив их для своего мира.

Раз у нас семидесятые на экране, без аллюзий и цитат не обойтись. «Монти Пайтон» («индивидуальность!»), «Sandman», все подростковые фильмы того времени и многое, что я пропустил, потому что не насмотрел и не начитан: мелочи составляют выпуклую картину времени, не причёсанного и аристократического, как тогда было принято, а мира многоэтажек и подвалов. В некотором роде аристократический мир олицетворяют пришельцы, в их эшеровском «имении» — но аристократия это русского толка, с хождениями в народ и каянием. Как и полагается в истории про панк, все оказываются не только одинаковы, но равны.

Удивительно, как из простой истории про столкновение с непознаваемо прекрасным получился прекрасный фильм об общении культур. И что он оказался столь лёгким и понятным — даже на обсуждении с Долиным было нечего сказать, и зрители заполняли пустоту перечислением замеченных отсылок. Следы загадки в сотворении этого фильма побуждают добавить в бэклог пару прошлых фильмов Джона Митчелла: «Хедвига» и «Шортбас».