Несколько дней из жизни скорой Светлогорска, одного из самых проблемных и экологически неблагополучных городков Беларуси. Время врачей измеряется в стариках, укушенных змеями, в мужчинах со следами уколов и алкоголя. На этом фоне они остаются людьми: напевают песни, ремонтируют машины, раздражаются от звонков по пустякам.

Больше зарисовка для телевизора, чем полноценный фильм. Чудесная фактура, хорошие идея и сценарий — но как будто не хватило опыта и денег сделать достойно. Повторяющая музыка быстро начинает отвлекать от сюжета. В котором, правда, ни одна линия не доходит до конца: спасли там кого, не спасли? Что врачи делают, когда возвращаются домой? Сто вызовов в день — это нормально, или Светлогорск — это аномалия? Больше вопросов, чем ответов. А вопросы появляются не от недосказанности. А от недостатка эмоций. Сильные чувства в фильма заменили на обсуждение слова «блядь» и умирающих старушек в кадре.

Этим фильм напомнил «Обход» тех же «Летописей»: гордыня вместо того, чтобы покориться жизни и задокументировать её.

Тренер Олег готовит игроков интуитивного мини-футбола к первенству Беларуси. От обычного этот футбол отличается повязками на глаза: слепые и слабовидящие люди в одинаковых условиях гоняют шелестящий мяч. Вратари и другие игроки постоянно говорят, чтобы создавать звуковую картину поля. Дома же Олег точно такими же интонациями пытается руководить своими собачками, но получается не очень.

Документалки показывают часть жизни, обычно от нас скрытую. Здесь — совершенно буквально: слабовидящие люди проводят дни в квартирах и в стенах какого-то производства, а потом тренируются в закрытых залах, где зрителям нет места. Интересно было узнать, как в отсутствие зрения игроки локализуют себя на футбольном поле. Но вся инициатива воспринимается то ли как «они аппроприировали наш вид спорта», то ли как попытку выучиться мейнстримовой игре, где игроки обычно полагаются на зрение, чтобы доказать, что они тоже нормальные. И это очень странно: как если бы я на корточках бегал за палкой, чтобы доказать собакам, что я такой же как они. Можно же придумать интересные, даже зрелищные виды спорта, где отсутствие зрения будет не помехой, а преимуществом. То, что таковых нет, а параолимпийские спортсмены сражаются в классических видах спорта с минимально адаптированным инвентарём, говорит что-то не очень хорошее про инклюзивность нашего (в широком смысле) общества.

Сам фильм слишком ровный: никаких эмоций, типичный slice of life без драмы. Не хватило непроизводственной сквозной линии, возможно, какого-то второго дна. Режиссёрка как будто взаимодействовала только с Олегом: все слабовидящие люди показаны слишком отстранённо, как инопланетяне. Особенно это заметно в эпизоде в мединституте (пропустил, где это конкретно, но там студенты и все в белых халатах): человек, бывший спортсмен, после потери зрения нашёл способ продолжить спортивную карьеру, на грани получения КМС, жена и ребёнок. Люди вокруг смотрят с интересом: «а как он не спотыкается?». Даже Олег — понятно, что обстановка обязывает, но всё-таки, — руководит: стой здесь, расскажи о себе, поаплодируем человеку. Слабовидящие привыкают быть ведомыми в пространстве и это как будто переносится на все остальные аспекты: они становятся слабоинициативными и малоговорящими. Мне хочется понять, что они чувствуют, но фильм слишком держится тренера, чтобы подойти к его ученикам хоть на шаг.

Эфраим и Томас плывут сквозь туман к маяку: на ближайший месяц они им заведуют. Томас по старшинству берёт на себя лампу, к ярости Эфраима, а последнему достаётся вся чёрная работа: доставка угля, смазка, починка, уборка. Они кое-как проводят месяц, но время на маяке движется непредсказуемо.

«Слова вдохновил роман Мелвилля» — пишут в титрах, и это прямо приговор всем, кто не читал «Моби Дика», вроде меня. Как и Ахав, он потерял ногу, он вычурно выражается на морском наречии, он правит маяком как кораблём, предвидя погоду и следуя приметам. Эфраим не моряк, поэтому для него всё это какая-то чепуха. А для метафорического маяка стоило бы нанять человека с моря.

Эггерс будто Сорокин от кино восстанавливает музыку морских романов девятнадцатых веков, оформляя их в чёрно-белый квадрат того же периода. Это получается наголову лучше, чем в «Артисте»: не в последнюю очередь потому, что оператор чувствует все особенности съёмки в таком формате. В фокусе всегда два человека, пейзаж же вместо украшения кадра, как в современном кино, теряет реальность и становится метафорой. В этих условиях самой сильной сценой становится противостояние Томаса и Эфраима на башне, напоминающую картину Саши Шнайдера — и, транзитивно, о «Доме, который построил Джек».

Повествование настолько «плывёт», что история превращается в притчу. В ней два рассказчика, и оба ненадёжны. Русалки и предзнаменования выглядят реально, но мы знаем — и фильм знает — что они лишь манифестация внутренних конфликтов персонажей. Оттого возникает искушение расшифровать фильм, понять, что хотел сказать автор. Главное — вовремя это заметить и прекратить. Прежде, чем выведешь ответ «ничего». Как и современный Сорокин, Эггерс погружается в имитацию и мастерски оборачивает ею это самое «ничего» — но так густо, что когда добираешься до начинки, уже нормально.

Время от времени кошки проводят бал, который одновременно песенный конкурс. Через песни они выясняют, кто из кошек вознесётся в слой Хевисайда и переродится, получив дополнительную жизнь. В итоге побеждает единственная кошка, у которой всё плохо.

Главное недоумение от этого фильма — как можно было в него поверить. Кто решил, что экранизировать «Кошек» стоит ста миллионов долларов. В отличие от «Отверженных», прошлого фильма Тома Хупера, или от «Призрака оперы», прошлого экранизированного мюзикла ЭЛВ, в мюзикле «Кошки» буквально нет сюжета. Это постановка сборника детских стихотворений в исполнении наряженных под кошек танцоров. Его немного стыдно смотреть после тридцати. Как вообще продюсеры фильма представляли вменяемый перенос танцующих кошек на экран — как новый «Король лев»? Как тот же самый мюзикл, но на фоне цифровых пейзажей? То есть, какой вариант вообще мог бы считаться минимально вменяемым?

Нет, вменяемых вариантов фильма нет. Актёры в костюмах кошек не выглядят чудовищно: проблема буквально со всем остальным. Фильм настолько обильно полит CGI, что персонажи совершают какие-то неестественные движения, у них напрочь отсутствует сцепление с любыми поверхностями, как в старых 3D-играх, масштабы плавают в разных сценах: то они размером с мышей, то размером с человеческих детей. Цифровые задники вызывают боль. Ладно ночной мир кошек, где все надписи заменили на кошачьи шутейки. Но песня Скимблшенкса, кота-проводника, на фоне нуарной грузовой линии — это как? Бастофер Джонс (Джеймс Корден настолько великолепен, что занял пол-трейлера) внезапно гуляет не по клубам, а по мусорным бакам с объедками. Гас, вспоминая свою главную роль, просто вспоминает: понятно, что Иан Маккеллен одними глазами может передать зверя из ада, но эти моменты в мюзикле впечатляли побольше.

Поняв, что хорошим этот фильм не мог быть, перейдём к тому, что получилось хорошо (или не смогли испортить). Прежде всего, появился сюжет! Кошки время от времени объясняют, зачем они собрались и зачем они поют. Макавити теперь злодей, а не тень на стене — его помощник Граултайгер радует первой новой песней мюзикла. Дети, которых в обилии привели на фильм, не сидят в недоумении — наверное. Всё равно сложно представить, как реагируют те, у кого это первая встреча с «Кошками», кто не вырос на этом мюзикле. Кого заманили громкие фамилии на постере: Джуди Денч, Иан Маккеллен, Тейлор Свифт, Джеймс Корден, Рей Уинстон. Впору шутить про ипотеку.

Бессловесный в мюзикле персонаж новой кошечки стал главным и получил имя — Виктория — и собственную песню, Beautiful Ghosts. Немного странную, как и все свежие работы ЭЛВ: она суть обесценивающий ответ на Memory, типа «тебе, конечно, плохо, но зато у тебя есть красивые воспоминания, не то, что у меня, несчастной кошки со стороны». Но песня красивая — настолько, что в титрах её же исполняет Тейлор Свифт, что по эффекту сравнимо с исполнением Into the Unknown фронтменом Panic! at the Disco. Исходная версия от такого исполнения немедленно забывается. Но Тейлор — это персонаж фильма. Поэтому тоже странно: она как будто затирает Франческу Хейворд, отбирая у неё единственную песню и, по сути, персонажа. Хорошая песня, но странная этическая ситуация.

Музыка как будто вся переиграна на простом синтезаторе: конечно, и в восьмидесятых годах синтезатора там было полно, но фильм его слишком выпячивает. От такого музыка звучит дёшево. Исключение — песни, переписанные в джазовом ключе. Например, песня Мангоджерри и Рамплтизера больше не крикливая, но более спокойная, и от того её приятно слушать и приятно посмотреть. «Old Deutoronomy» сохранила своё величие: как и в мюзикле, подпевал каждому куплету. Хотел подпевать и «Mr Mistoffelees», кабы не постоянные неудачные заходы, из-за чего весь ритм песни и действия поломался.

Танцы похвалить невозможно. А они, на минуточку, главное, что было в «Кошках». Этот мюзикл для балета сделал то, что для оперы ранее сделал «Призрак оперы», а для рока — «Битлз». У него безупречная хореография, он завораживал балетными движениями в рок-обработке. В фильме же ничего нет. CGI нивелирует усилия актёров, да они особо и не стараются. Кроме Виктории. Короче, ни музыка, ни танцы, ни сюжет в фильме не блещут.

Зачем же «Кошек» смотреть? Они достигают самого главного: напоминают о мюзикле. Я три года не смотрел его записи, и сегодня, наконец, появился легитимный повод вспомнить все песни и, главное, ощущение праздника. «Кошки» — это всегда праздник, в любой форме. Нет повода на нём не веселиться. Подпевать, смеяться и аплодировать. Корчиться от Addressing of Cats и качаться в ритм «Well of all things, can it be really». Радоваться за Мистера Мистоффелиса и пускать слезу на Memory. Фильм чудовищен, но мюзикл слишком хорош, чтобы его можно было испортить.

Я побывал на перфолекции Вилисова, и она ровна. Абсолютно то же самое, что полтора года назад: буквы на экране повторяют сюжет его книги. «Я — не эксперт, а теперь давайте пять минут перечислять мои заслуги и вот Лия Ахеджакова меня хвалит». Очень хорошо; те, у кого она первая, узнают много необычного. Ну а кто следит, порадуются экспериментам с AR. Наезжая на кино за ограниченность, Виктор показывает часовое кино со звуком, и зрители такие: о-о-о, размыкание рамок. Какой-нибудь 34маг руками журналиста с проходкой (сфоткал их список на входе, это чудесно) опишет вам, какой прогрессивный и дальновидный человек к нам приезжал и какие глубокие мысли показывал буквами на экране.

В общем, размыкание меня и вскрыло. Другой час лекции — это, натурально, Витя сидит за пультом, а говорят зрители со сцены. В этом нужно участвовать, потому что где вы ещё так поплачете от эмоций. Пятнадцать минут диалогов в начале были просто забавны: привет — привет, а зачем ты сюда пришла, а зачем ты. Задав начальную подвижность аудитории, ближе к концу экран приказывает: а поговорите теперь про белорусский театр. И начинается бал сатаны.

Начали с самоуничижения: мол, отстаём от мира, в театрах столетний шлак, никто ничего не возит. Так жалко их сразу стало, захотелось выйти на сцену и ответить, что не всё так плохо, что вон в соседнем зале кишки размазывают по столу, очень современненько. Успел спуститься, микрофон отнять не успел: после студентов театрального (которых, видимо, привели силой — они знать не знают про Вилисова) начали выходить их руководительницы и начинать обстоятельную, блин, дискуссию «а что такое современный театр вообще». Их было не остановить. У каждого будущего режиссёра появилось собственное мнение, они перекрикивали друг друга с мест, тётеньки отвешивали своё авторитетное мнение. Про вопрос все забыли, лишь соревновались в погружённости в тему. Витя робко комментировал из-за пульта, не в силах остановить монологи даже самых робких студентов.

По ходу ещё один студент пожаловался, что вот желание есть, а сцену не дают. Тут я вообще все слова проглотил. Блин, ну вы куда пришли, всё ж написано на экране. Современный, блин, белорусский театр. Я вообще не театрал и смотрю всего два попсовых спектакля в месяц. Но у меня есть что сказать.

В этом году самым современным спектаклем у меня был «Дракон» Шварца. Да, того мохнатого года. А все эти эксперименты с кишками Дивакова, ядерным взрывом в комнате, куклы эти, — так же технически современно, как оторвано от жизни, закрыто баррикадой мемов, лишь бы не чего. Современного театра в театральных помещениях нет. И виноваты в этом лично вы — те две трети зала, что друг друга знают, пинают меж рядов, взывают к преподавательнице и хихикают при виде какого-то известного театралам белорусского чувака, который говорит слова на экране. Потому что смотрите и ставите говно.

Зато современный театр есть в белорусском документальном кино. Вон, в «Чистом искусстве», например, которое только что прошло в кинотеатрах. Парень ставит холст на улице и начинает его красить, вызывая разные эмоции у прохожих. Я его смотрел натурально как запись спектакля, потому что как иначе. Таким должен быть театр. Или летом людей забесплатно собрали на задворках ок16, где актёры из грязи и палок собрали какой-то слабоактуальный спектакль про говно и наркоту. Это было чудовищно и я сбежал как только они закончили — но среди отстоя было видны ростки современного театра.

На улице сейчас 2019 год, кам он. Люди давно не выбирают развлечение по афишам в театральной кассе или по анонсам в журнале театр. У всех, особенно у студентов театрального, есть телефоны с инстаграмом и прочими тиктоками. Сцену им, блин, не дают. Зачем вам вообще какие-то институции? Весь город полон офигенных трёхмерных пространств, большую часть которых можно получить забесплатно. Я давно выбираю события по лентам фейсбука и телеграма, а не из афиш, и я уверен, что остальные тоже. До каждого человека можно достучаться напрямую, минуя всякие кассы. Находишь место, пишешь современный сценарий или тыришь у Кастелуччи, назначаешь время — го я создал.

Вместо этого в зале бал сатаны, все валидируют установки друг друга, а не связанные с театром зрители молча охреневают. Похер вообще что там Витя пишет на слайдах, зато мы все друзья, уважаем старших и любим посмеяться. И когда приглашают что-нибудь поставить тоже любим, только не приглашают, ну да ладно, у нас в институте своя сцена есть. Пытаясь собрать мысли, я словил жёсткий флэшбек — к послепремьерному обсуждению свежего дока белорусской студии «Летописи». Когда съёмочная группа точно так же развлекалась на сцене, запанибратски общаясь с половиной зрительного зала, где все оказались знакомы, и вообще забив на фильм и актёров. Работа не имеет значения, друзья важнее.

Порадовался, что у Вити ничего не меняется, но вышел знатно подгоревшим. Абсолютно ровная лекция, которая не вызывает никаких эмоций, вскрыла всё наше будущее белорусского театра руками его представителей. Всю эту конформность, иерархичность, зависимость от институций, неумение прямо ответить на вопрос. Хорошая постановка должна вызывать сильные эмоции во время или после, и в этом ключе перфолекция Вилисова просто офигенна. Жаль, обсудить не с кем: после спасиба все мгновенно разбежались, даже не посмотрев эпилог.

Школьник просыпается, заходит к другу, у которого учится правильно плеваться в окно, гуляет по городу один, затем с подругой. Немного обсуждает стенд-ап с друзьями на скамейке у дома, и выждав слишком много времени, чтобы это ничего не значило, идёт домой пыриться в экран компьютера и спать.

«Сегодня опять ничего не произошло». Story of my life — и круто, что Юлия переносит это ощущение на экран. Как никто другой: реакция на фильм «Драма» показала, что зрители не готовы мириться с тем, что большая часть жизни — ожидание хрен пойми чего, что драмы нет, кроме той, что мы изобретаем в голове. Лишаясь привычной опоры — трёхчастного сюжета — мы остаёмся один на один с собой. В кино приходится вкладывать свой смысл. Работать.

И новый фильм — самый зрительский из подобных. На экране всё время что-то происходит: мальчик идёт мимо строек, копается в телефоне, обменивается мыслями. Второй план — это непрерывный «Минск, я люблю тебя»: человек, проживший в городе хотя бы год, узнаёт почти всё. И съёмка наполнена такой любовью к этим знакомым пространствам, что прямо гордишься, что тут живёшь. Строительный забор или мост над железной дорогой уравнены в культурной значимости с комаровкой и октябрьской, так же как разговор вживую уравнен с перепиской во вконтакте. Последнее даёт фильму необычную правдивость: второй план превращается в первый, потягивание экрана для обновления переписки становится более важной деталью, чем появление ответа.

Как всегда, удивило, из какого отсутствия возможностей в Беларуси появляется новое кино. Тут, натурально, родители мальчика попросили сделать ему актёрское портфолио и оплатили съёмку. Есть актёр, есть камера, есть набор задач. Чем больше ограничений — тем интереснее с ними работать: как Юлия ответила после премьеры, были бы другие деньги или другой актёр, — был бы совсем другой фильм. Все решения принимаются на местах, переписывать сценарий и подбирать ресурсы нет ни времени, ни возможностей. Кажется, документалка про съёмку была бы так же интересна, как результат.

Мать и дочка пробираются через тёмный и туманный лес в сказочную деревню, где у них дом. В том лесу бродит страшный волк, а прямого пути не существует. Когда же они заходят в избушку, та тоже оказывается непростой: то странный путник постучится, то доски заходят ходуном от злого духа.

Ну я блин даже не знаю. Очевидно, что всё вокруг героев в этом фильме — метафоры. Волк не волк, лес не лес, мужчины не персонажи. Первая треть фильма с путешествием сквозь лес создаёт такую густую атмосферу сказки, что даже боязнь за героев пропадает — несмотря на то, что дочка несёт на себе сына и один раз даже забывает его среди сосен. А в сказке же от чего отвернулся — то пропало. Ощущение от того, что сюжет и персонажи развоплощаются и превращаются в идеи, необычно. Хочется больше подобного, и авторы стараются сохранять это ощущение и в других локациях.

Получается не очень: реальность сочится из дыр. «Постмодернизм не отражает современную реальность» — говорит мать словами сценариста Юрия Арабова. Каждая фраза маскирует реальность и переживания персонажей, слушать их похоже на аудиокнигу раннего Пелевина. Герои не только не говорят, что думают, они, кажется, даже не думают, что думают. Вместо этого их мир вывернут наизнанку, и мысленный волк совершенно в духе экранизаций Пелевина появляется на экране уродливым рендером.

Совершенно не укладывается в сюжет пролог со смертью в обратном порядке — зато финал даёт внутренне возликовать. «Да гори он всё огнём» — как тут принято, мыслями наружу думает дочка. К сожалению, в отличие от плёнки, жёсткие диски не горят, и как бы ни было жарко за окном, в вагоне — и в зале — морозно. Я ожидал фильм Германики, но тут как будто сценарий не даёт ей развернуться: амбиции сценариста (недо-линча и недо-пелевина) забивают самобытность режиссёрки.

Украина, будущее: год после окончания войны. Сергей и Иван методично расставляют железные мишени. Первую, вторую, третью — во всю ширь кадра 2,35:1. Отгоняют машину за кадр и начинают стрелять. Сначала по порядку слева направо, затем вразнобой, затем один стреляет, а другой его отвлекает. В последнем Сергей перебарщивает, активируя ПТСР друга. Они оба, конечно, воевали против России, и теперь справляются с мирной жизнью.

Говорят, что председатель жюри Кшиштоф Занусси жаловался, что кино у нас какое-то неторопливое. Этот фестиваль, действительно, богат на фильмы, на которых можно либо заснуть, либо погрузиться в картинку. Победившая в национальных документалках «Сумма» предлагает повзирать на молчаливого пожилого художника. На фильме «О бесконечности» Роя Андерссона (хорошем, конечно) я едва не заснул. «Последний день твоего лета» показывает Минск таким, какой он на самом деле: слишком большие пространства, которые долго осматриваешь и проходишь, — настоящее посвящение любимому городу.

Главный украинский фильм этого года, взявший гран-при «Лiстапада», похож на последние два. От Роя — идеальные кадры с точно выверенной геометрией, где каждый персонаж и каждый автомобиль встаёт ровно там, где эффектнее смотрится. На всех планах кадра происходит что-то интересное: Сергей подписывает бумаги у пограничника, за ними проезжает что-то белазоподобное, за ними рабочие цепляют к крану бетонный блок, за ними сплошная стена медленно закрывает русские просторы. Страшно подумать, сколько дублей делали на каждую длиннющую сцену. Цветовая обработка подчёркивает настроение, вплоть до инфракрасных кадров обнимающихся Сергея и Кати, в темноте посттрамватического мира. Звук настолько охватывает, что напоминает «Рому» Альфонсо Куарона: местами в кадре ничего не происходит, но уши достраивают картину.

С фильмом Юлии Шатун «Атлантиду» роднит сложность восприятия (в домашней обстановке его смотреть будет невозможно, вы заснёте: ждите в кинотеатрах) и любовь. Картина наполнена надеждой на мир и любовью к жизни. В поствоенной Украине нет конфликтов, есть только взаимопомощь и тяжёлое восстановление после травмы. «Десять лет ушло здесь на то, чтобы вытравить яд российской пропаганды; на вытравливание яда из земли и воды может уйти целый век» — говорит Сергею работница международной организации. Но люди не забывают и не покидают земли: они откапывают и хоронят погибших, вывозят мины, переживают за заводы. Чувства в картине много, и всё оно припорошено памятью войны, которая разделила страну на тех, кого миновало, и тех, кто теперь не может покинуть отравленную землю и встроиться в мирное общество.

Донбасс в фильме, как Атлантида, скрылся с глаз под грязью и камнями. Развоплотился в сказки, которые рассказывают друг другу успевшие его покинуть. Люди в фильме ищут её бывших жителей: ведут раскопки, очищая не кувшины и фундаменты, но человеческие кости. «Нашивка сил России», «армии Украины», «ополченцев Донбасса» — каждое эксгумированное тело внимательно осматривают и описывают, сцены с патологоанатомами длятся и длятся, и это говорит о войне весомее, чем сцены боёв и смерти в других фильмах. Вот кости, вот мешки. Фургон с числом «200» вечно ломается и не едет, но бросить его невозможно. В комфортной обстановке под расслабляющий монтаж мы смотрим мечту о мирной Украине и вопрос, сколько ещё ждать.

Мераб танцует в грузинском ансамбле, руководитель ругает его за слишком мягкие движения, а директор театра наставляет, что уже пятьдесят лет как главное в грузинском танце — это мужественность. Все вокруг, кажется, лучше его: брат просто талантлив и все его превозносят, а новичок в группе Ираклий занимается гораздо меньше, а его движения отточеннее. Но как партнёр Ираклий внезапно подходит Мерабу лучше, чем подруга Мари, да и вне танца их отношения растут.

Швеция на «оскар» подала совместную с Грузией картину про любовь двух парней. Видно, эта тема недостаточно хорошо проработана в Грузии: кажется, что люди там нетерпимы к парням в высшей степени, и единственным правильным решением будет тiкать с городу. Фильм осыпает Мераба проблемами: брат ненадёжен и принимает неверные решения одно за другим, соседка слишком много подсматривает, Мари слишком догадлива, руководитель студии не может принять его движения. Ноги подводят. С другой стороны, на него сваливается чудовищная радость любви: фраза для Мари «я хочу, чтобы первый раз был особенным» превращается в быстрый как вспышка контакт к Ираклием в саду.

Отставание Грузии в принятии однополой любви как нормальной ведёт к отставанию этого фильма от других подобных, которые сняли много лет назад. Комментаторы в imdb замечают, что это более скучная версия «Зови меня своим именем». И да, каждый сюжетный поворот здесь виден за версту: очевидно, что новичок в классе будет интересен главному герою. Очевидно, что после первого секса он пропадёт и не будет отвечать на звонки. Очевидно, что все со стороны будут иносказательно намекать, что он ненормален. Всё слишком обычно, мы это уже видели, становится скучновато.

Единственное, что здесь необычно — это грузинский танец. Слишком зарегулированный, с чётко распределёнными ролями. Мераб изо всех стил старается встроиться в эту систему, тренируется с шести утра, невзирает на боль. Поэтому в финале, когда он выражает своё отношение ко всей школе танца собственным выступлением на прослушивании, преобразив весь формат танца, соединив в нём мужские и женские черты, осовременив, — эти невероятно сильно отдаётся на эмоциональном уровне. То, что весь фильм герои пытались сказать или показать, танец передаёт сконцентрированно, прямо в сердце. Это был первый и единственный фильм «Лiстапада», на котором я заплакал, ровно во время танца Мераба. Только этот момент запал в душу — недостаточно для премии, но достаточно, чтобы оправдать существование фильма.

Знакомая режиссёра Андрея Кутило давно дружила с польским художником Анджеем Струмило. Тот лет пятнадцать назад переехал в загородный дом, облагородил его, завёл лошадей необычной польско-арабской масти. И девочка Маша из Минска очень любила лошадей — благодаря той знакомой у них с Анджеем завелась переписка. Спустя пять лет, когда Маша подросла, она начала ездить в Польшу и заботиться о лошадях. Получасовой фильм — про один из таких визитов.

Сцены внутри и вокруг дома невероятно красивы. Особняк рукотворный, живёт в нём только один дед, и потому цепляет контраст с белорусскими избушками из других документалок. Всё чисто, ровно, подстрижено, подбито. Неудивительно, что Маше приятно навещать Анджея и не хочется уезжать, как подбивает мужчина с другой стороны телефона. Она гуляет по раскрашенному им собору, по конюшне и лесу. Но больше всего сидит в доме и беседует.

Вот только беседы нет. Почти вся короткометражка проходит в молчании — хочет сказать «созерцательном», но от красоты устаёшь в пять минут и дальше борешься со сном. Между персонажами есть история, но нет контакта, по крайней мере на экране. Нет и конфликта. Развития тоже нет. Опыт дедушки против юности девушки — но это тоже картина, а не сюжет. Как выпускная работа школы документального кино, отлично. Но пищи для размышлений или эмоций не даёт.