(Молодёжный театр Беларуси, 9.04.2019)

Саша умер. Мать раскатывает тесто, дочь расфасовывает конфеты для застолья после похорон, обе клянут отца, что ушёл так невовремя. Денег нет, дочь на седьмом месяце, но справятся. Через год они приходят на могилу и у них всё более-менее хорошо, они вспоминают о Саше всё хорошее. Через два они готовят картошку на даче, а Сашу вновь призывают на фронт. Женщины отказывают ему в этом развлечении: вторых похорон они не перенесут.

Вместо сцены — подвал молодёжного театр с венттрубами и какой-то железной поддерживающей конструкцией. Стол трансформируется в надгробие, надгробие становится полом: это наша земля и мы по ней ходим. Конфеты — реквизит для поминок и одновременно связь Саши с миром живых: он так их любит, что не готов соблюдать правила невмешательства. Сильнее них — только чувство долга. «Все наши ребята уже пошли на фронт, почему вы мне не разрешаете?»

Минималистичность декораций должна способствовать повышенной эмоциональной отдаче. Сюжет бьёт очень близко: в матери я узнаю свою бабушку, для которой её «Саша» всё ещё где-то рядом, и иногда нет-нет да оговоришься. В Украине этого спектакля как будто никто не умирает до конца. Между окончательной смертью и повторением всего ритуала прощания лучше выбрать первое. Третья часть даёт женщинам именно такой выбор: даже если время выхолощило все плохие воспоминания, готова ли ты знать, что человек снова жив, пусть и не с тобой? Оказывается, что жизнь — это не только радость сосуществования, но и постоянное ощущение неизбежной смерти. Радость только в том, что это ощущение неизбежно закончится.

Спектакль слишком прост. Будто экранизация художественного рассказа: всё по рельсам, в трёх частях, с завязкой и ярким пятном в финале. Мне не хватило театральности, какого-то второго или третьего дна, какого-то крюка, которым спектакль зацепился бы в голове и ворочался там, медленно концентрируясь в новое понимание. Я пережил чувство утраты вместе с актёрами, но оно было каким-то ненастоящим. Актёры как будто не понимали, что они в спектакле, и делали вид, что так жизнь и происходит. Это слишком просто и прямолинейно: такие спектакли хороши для девятнадцатого или середины двадцатого века, но не для нынешнего времени. Могло быть лучше.

Альманах из трёх частей. Никита, Алексей и Юлия снимают короткий метр на основе нескольких дней жизни. Титры умещаются в один кадр, все работают операторами и монтажёрами друг у друга. Как и полагается альманаху, впечатление от сегментов неровное.

Никита будто взялся за идею буквально: почти всё действие происходит в квартире его подруги Оли, у которой он ночует, смотрит с ней сериалы и завтракает. Камера ловит каждую милую мелочь: неуверенность Никиты во взаимоотношениях с тёщей, клички, которыми Оля называет его в дверях, стремление бросить всё и разбираться со сломанной кроватью и то, как Оля не без труда выносит приступы самоуничижительности Никиты.

Бросается в глаза, как хорошо сделан сегмент. Кадры идеальной длительности (разве что выступление Лил Пипа затянуто), все слова отчётливы, камера ни разу не уплывает и всегда в нужном месте. Фильм легко принять за документальное кино, и моменты нарушения трёхсполовинной стены, когда герои обращаются не к зрителю, а к оператору («А где наш оператор? — Он устал»), работают на это впечатление. Будто операторы следовали за Никитой и его девушкой всю неделю, и потом он нарезал полчаса лучшего материала, найдя какой-то внутренний сюжет. Да так, что зрители смеются и замирают, пока на экране герои мастерски оформляют свои мысли в слова.

Но это не документальное кино. Герои почти дословно повторяют слова и свершают действия, которые они совершали наедине друг с другом несколько дней назад. Их несложно вспомнить — но невозможно идеально повторить. В фильме каждый становится лучшей версией себя: персонажи получают шанс вести себя и говорить так, как придумываешь опосля, в душе или в дороге. Как бы Никита и Оля не старались соблюсти документальность, они говорят чуть литературнее и двигаются чуть осмысленнее, чем делали это в первый раз. И, конечно, у них есть возможность не проживать неинтересные фрагменты своего прошлого.

Именно на том, что обычно вырезают, концентрирует Юлия Шатун свой сегмент. Начинает она с длинного диалога со своим братом на фудкорте минского вокзала. Как это обычно бывает, разговор прыгает с темы на тему, но постоянно возвращается к выбору между «хлебами» и «свободой»: жизнью ради денег или ради творчества. Брат весь в своей технической работе и не особо стремится к творчеству: его немного смущает, что ему комфортно в своих «цепях». А Юлии приходится работать, чтобы было, что есть, но она предпочла бы всё время уделять творчеству. Невозможность этого её явно тяготит.

Диалог через некоторое время — слишком длинное для обычного фильма — начинает напоминать подкаст. Я не раз слышал такое: двое людей долго обсуждают одну тему, стоя на месте, они вспоминают всё, что им важно, стараются не уплывать мыслями слишком далеко, но в реальности только уменьшается пачка картошки фри да заканчивается пиво. Юлия и её брат уходят, но не взаправду: мы ещё долго слышим их закадровый диалог: «подожди выключать, пусть уборщица её раз пройдёт». Сколько из сказанного было повтором, а сколько — новыми мыслями после нескольких дней обдумывания?

Юлия выходит из станции метро «Борисовский тракт» и идёт к своему дому. Звуки приглушены молчащими наушниками, везде лежит ноябрьский снег, спутников нет, кроме оператора и его помощника. Мы смотрим на лицо Юлии, затем на дома и дорогу позади неё. Иногда развлекаемся случайными прохожими. Понимаем, что это не документальное кино. «Три» — ответ на вопрос, который появится минут через пять. С третьего дубля восемнадцатиминутная сцена получилась. В ней ничего не происходит — и в то же время, происходит очень многое. Только не на экране, а у зрителя в голове. «Сегмент Шатун», как не раз его называли во время обсуждения на импровизированном афтерпати, привнёс на экран один из ярких приёмов современного театра: фокус на физическом действии, а не его значении или роли для сюжета.

Сначала я порадовался, что за четыре часа до премьеры я ехал на самокате ровно от дома Юлии до метро, и радовался узнаванию склонов и поребриков. Когда это наскучило, я задался вопросом, что такое коммерческое кино. Потому что вот этот проход, что я смотрю, — это явно оно: я заплатил деньги за билет, да и сегмент ощущается таковым. Но если я сниму себя на аналогичном маршруте, это будет кустарщина, которую не примут даже на ютуб. Привносит ли ценность фигура Юлии, или высокий уровень производства, или просто формат итоговой картины? Затем я понял, что ровно в противопоставление Никитие, который для своего сегмента выбрал самые интересные эпизоды, Юлия показывает, что большая часть жизни уходит на скучные и длинные действия, типа прогулки от дома до метро или одинокого поедания ланча. И хотя первым порывом на задание показать свои несколько дней будет приукрасить действительность, большая часть этих дней уходит вот на такие вот бездумные действия. Обратить на них внимание не так увлекательно, но важно.

Последний эпизод сегмента — работа Юлии, где несколько человек сидят за столом и что-то кликают в ноутбуках. Точно так же приходит и садится за свой компьютер Юлия — кажется, слишком яркая для этой комнаты, — и нажимает клавиши, двигает мышкой. Мы не видим её экран, да и он не важен: здесь опять привлекает внимание жизненность этой сцены, будто вытащенная из монтажной корзины какого-то более интересного документального фильма. Жизнь оказывается не в драме, а в таком деятельном молчании. Польза, за которую платят деньги, в том, что не пощупать, в точках на экране ноутбука, которые не всегда несут смысл даже для того, кто ими управляет. А деньги дают возможность встать по другую сторону камеры и создавать свою драму.

Алексей ходит по заснеженной траве между забором и подстанцией, грустно читает телефон за деревьями, разговаривает в тёмном кафе с девушкой ни о чём. От его сегмента веет ощущением потерянности: непонятно, что с отношениями, когда с одной стороны нуждаешься в человеке, а с другой — приходится извиняться за пропущенный день рождения. И какой-то неровностью, несобранностью, выражающейся в неаккуратном монтаже: то минуту смотрим на светофор, то кафе пропадает раньше, чем хотелось бы. Сюжет уловить невозможно, и теперь я думаю, что это было намеренно. Неустроенность жизни Алексей перенёс на экран так, что её почувствовали все зрители.

Фильм не документальный, он самим названием это говорит. Слово «драма» заставляет поначалу искать драму в сюжете, следить за перипетиями, кто что сказал, какие у кого цели. Этот подход не работает, потому что на экране жизнь, а в жизни нет цели и сюжета. В жизни есть одиночество — и, кажется, фильм именно о нём. О трёх разных видах одиночества: когда близкие люди помогают справиться друг другу с этим одиночеством, когда одиночество пересиливает близость, и когда одиночество принимаешь и перестаёшь воспринимать как фактор. Удивительно, что Юлия, единственная, кто не поместил свою пару в кадр, воспринимается наиболее цельной, уверенной в своём положении и не зависимой от других людей. Как победить одиночество? Познакомься с самим собою.

Балет понравился больше «Щелкунчика», даже в исполнении белорусов. Сюжет сказки удивил: каждое появление принцессы — праздник.

Итак, замок, принцесса уже почти совершеннолетняя (по средневековым стандартам, не будем вдаваться), к ней приехали свататься принцы. Три молодых и один усатый, исполнили свои номера, входит принцесса. И начинает танцевать. «Блин, она же балерина» — отражается на лицах всех четырёх. Сдерживая разочарование, они начинают ходить вокруг неё и отыгрывать роль: полцарства-то на дороге не валяются. Молодые дарят по цветочку, в то время как усатый её втихаря вращает.

Минуты идут, принцесса танцует, становится скучновато. Принцы давно ушли в сторонку, правители и свита тоже начинают засыпать — как внезапно! засыпает принцесса. Конец первого акта.

Прошли годы, подняли занавес, а там по лесу гуляет принц. «Отстаньте от меня со своей охотой», — говорит он свите. «Добыча уже у вас, так идите же во дворец и оставьте меня. Мне мил только балет!» Все уходят, принц кружится и прыгает. Десять из десяти.

Лес меняется, становится сказочным. Появляется спящая красавица: прекрасна, как всегда, глаза закрыты, неподалёку Фея Сирени, готовая помочь с волшебством. Принц эту сказку знает и уже спешит расколдовать принцессу, но есть одна загвоздка: её не догнать. Принцесса вслепую нарезает круги, за ней мчится принц, за ним порхает фея. Лесные нимфы провожают всех удивлёнными взглядами.

Спустя некоторое время принц начинает понимать, что если принцесса во сне так бодра, то страшно подумать, какова она будет, когда проснётся. Поэтому когда, потрепыхавшись, принцесса остановилась, принц её аккуратно поднимает и выносит в лес. Затем он возвращается. И недвусмысленно поворачивается лицом к лесным нимфам. Фея Сирени видит, что ситуация критическая, прогоняет нимф и завлекает принца за кулисы в направлении спящей красавицы.

Занавес опускается, разочарованный принц протыкает Малефисенту (которую играет парень, божественно отыгравший роль даже на поклонах), занавес поднимается — и принц понимает, что волшебный лес был сном, потому что спящая красавица спит на месте, надёжно зафиксирована, и все свидетели тоже спят. Ну, не будь дурак, расколдовал её.

То-то рада, то-то рада королевская семья! Котики пустились в пляс, волк побежал за красной шапочкой, ещё какие-то синие люди тоже выступили. Но принц и принцесса смотрят только друг на друга. Они обещают, что будут танцевать и танцевать балет, и никогда в жизни больше не будут спать! Оставшиеся полчаса они этим и занимаются.

История постановки любительского спектакля осуждёнными в гомельской исправительной колонии — но прежде всего, история одиннадцати женщин, которые ходят в одинаковой одежде, работают на кухне и в пошивочной, растят детей и учатся играть роли.

Зал был переполнен, многие не смогли войти: это самый известный на сегодня белорусский документальный фильм, в котором для белорусов важно всё: не только судьба женщин в колонии, но и то, как там всё устроено («89% белорусов в возрасте от 18 до 50 лет привлекались к административной ответственности» — МВД), и как режиссёрке удалось снимать за колючей проволокой, и как получилось, что наш фильм наградили на амстердамском фестивале. Пролив слёзы на фильме, зрители долго не отпускали Анастасию, задавая десятки вопросов.

Подготовка к спектаклю занимает очень небольшую часть фильма: по большей части это зарисовки из повседневной жизни и обширные интервью («мы разговаривали по три часа», чтобы найти те эмоциональные пять минут). Режиссёрка не вешает ярлыков, показывая приговоры только в финале: каждая женщина — личность. Мы переживаем изоляцию от общества вместе с ними, и особенно тяжело видеть, как в колонии рождаются и вырастают их дети. Хотя это чувство, как и в «Непокое», обманчиво: дети дают матерям силы жить и не отчаиваться, потому что они родные и требуют отодвинуть собственные проблемы на второй план.

Но когда в финале на «пойдём домой» ребёнок разворачивается, это разрывает сердце.

Нельзя сказать, что режиссёрка специально давит на эмоции: напротив, в фильме не происходит ничего плохого, охранники редко появляются в кадре и только на фоне, заключённые в колонии не первый год и освоились, обжились. Украшают комнату к Новому году («на стены нельзя, давай на картину»), отточенными движениями чистят картошку и режут ткань. Это колония для осуждённых впервые, поэтому там никакой дедовщины, порядок во всём. Есть детские комната и площадка. Образцовенько. Профессиональная съёмка и гениальный монтаж добавляют сказочности жизни в колонии — чтобы картинка сильнее контрастировала с тем, что у заключённых на душе.

В фильме есть злодей, но немного неочевидный: он поднимает голову в финале, когда мы узнаём, за что осуждены эти женщины. Наркотики, мошенничество, разбой — то, за что в цивилизованных странах не изолируют от людей, а накладывают штраф и исправительные работы на свободе. Эти люди не опасны для общества. Но общество не знает, что с ними делать, в государственной машине нет сострадания. Возможно, вызвав это сострадание в зрителях, фильм сделает их — и страну — ещё чуточку цивилизованней.

Люба живёт у пожилой родственницы, но та выгоняет её на улицу. Её подбирает содержательница притона и отправляет в нём работать. Надя жила с мужем и двумя детьми, но смерть мужа и болезни детей заставляют её продавать своё тело. Маня давно работает в этой профессии, но подцепила венерическую болезнь, и при встрече объясняет Наде, что всё плохо. Всех в финале советская власть трудоустраивает или лечит.

Музыкальное оформление — важный элемент немого фильма. На ютубе «Проститутку» можно найти с двумя разными дорожками: классическое пианино и оркестр. Но на фестивале мы услышали современную музыку в исполнении рок-группы. Она была хорошей, особенно на моменте, когда пошла инфографика и зазвучали сэмплы лекторши. Жаль, к чёрно-белому видеоряду, иногда традиционно ускоренному, современная аранжировка шла не очень. Местами я, заслушавшись, терял нить сюжета.

Историю по смазанным, местами тёмным кадрам отследить было непросто. Две из трёх героинь похожи, иные титры появляются на секунду, да и за последовательность монтаж не похвалишь. При этом чувствуется профессионализм оператора: разные точки съёмки сообразно художественным требованиям, мастерские переходы между кадрами, бодрая съёмка лыжников. Жаль, что городских пейзажей снова лишь минута-другая: город узнать непросто, только по Бульварному кольцу можно понять, что это Москва.

Несмотря на длину фильма, сюжета там немного. Кино снимали не для развлечения, а как пропаганду здорового образа жизни и феминистской повестки. В нём доносится поныне важная мысль, что криминализовать нужно спрос, а не предложение. Жаль, что даже в странах Западной Европы ждать этого закона ещё много лет, не говоря уж о Беларуси или России.