Я побывал на перфолекции Вилисова, и она ровна. Абсолютно то же самое, что полтора года назад: буквы на экране повторяют сюжет его книги. «Я — не эксперт, а теперь давайте пять минут перечислять мои заслуги и вот Лия Ахеджакова меня хвалит». Очень хорошо; те, у кого она первая, узнают много необычного. Ну а кто следит, порадуются экспериментам с AR. Наезжая на кино за ограниченность, Виктор показывает часовое кино со звуком, и зрители такие: о-о-о, размыкание рамок. Какой-нибудь 34маг руками журналиста с проходкой (сфоткал их список на входе, это чудесно) опишет вам, какой прогрессивный и дальновидный человек к нам приезжал и какие глубокие мысли показывал буквами на экране.

В общем, размыкание меня и вскрыло. Другой час лекции — это, натурально, Витя сидит за пультом, а говорят зрители со сцены. В этом нужно участвовать, потому что где вы ещё так поплачете от эмоций. Пятнадцать минут диалогов в начале были просто забавны: привет — привет, а зачем ты сюда пришла, а зачем ты. Задав начальную подвижность аудитории, ближе к концу экран приказывает: а поговорите теперь про белорусский театр. И начинается бал сатаны.

Начали с самоуничижения: мол, отстаём от мира, в театрах столетний шлак, никто ничего не возит. Так жалко их сразу стало, захотелось выйти на сцену и ответить, что не всё так плохо, что вон в соседнем зале кишки размазывают по столу, очень современненько. Успел спуститься, микрофон отнять не успел: после студентов театрального (которых, видимо, привели силой — они знать не знают про Вилисова) начали выходить их руководительницы и начинать обстоятельную, блин, дискуссию «а что такое современный театр вообще». Их было не остановить. У каждого будущего режиссёра появилось собственное мнение, они перекрикивали друг друга с мест, тётеньки отвешивали своё авторитетное мнение. Про вопрос все забыли, лишь соревновались в погружённости в тему. Витя робко комментировал из-за пульта, не в силах остановить монологи даже самых робких студентов.

По ходу ещё один студент пожаловался, что вот желание есть, а сцену не дают. Тут я вообще все слова проглотил. Блин, ну вы куда пришли, всё ж написано на экране. Современный, блин, белорусский театр. Я вообще не театрал и смотрю всего два попсовых спектакля в месяц. Но у меня есть что сказать.

В этом году самым современным спектаклем у меня был «Дракон» Шварца. Да, того мохнатого года. А все эти эксперименты с кишками Дивакова, ядерным взрывом в комнате, куклы эти, — так же технически современно, как оторвано от жизни, закрыто баррикадой мемов, лишь бы не чего. Современного театра в театральных помещениях нет. И виноваты в этом лично вы — те две трети зала, что друг друга знают, пинают меж рядов, взывают к преподавательнице и хихикают при виде какого-то известного театралам белорусского чувака, который говорит слова на экране. Потому что смотрите и ставите говно.

Зато современный театр есть в белорусском документальном кино. Вон, в «Чистом искусстве», например, которое только что прошло в кинотеатрах. Парень ставит холст на улице и начинает его красить, вызывая разные эмоции у прохожих. Я его смотрел натурально как запись спектакля, потому что как иначе. Таким должен быть театр. Или летом людей забесплатно собрали на задворках ок16, где актёры из грязи и палок собрали какой-то слабоактуальный спектакль про говно и наркоту. Это было чудовищно и я сбежал как только они закончили — но среди отстоя было видны ростки современного театра.

На улице сейчас 2019 год, кам он. Люди давно не выбирают развлечение по афишам в театральной кассе или по анонсам в журнале театр. У всех, особенно у студентов театрального, есть телефоны с инстаграмом и прочими тиктоками. Сцену им, блин, не дают. Зачем вам вообще какие-то институции? Весь город полон офигенных трёхмерных пространств, большую часть которых можно получить забесплатно. Я давно выбираю события по лентам фейсбука и телеграма, а не из афиш, и я уверен, что остальные тоже. До каждого человека можно достучаться напрямую, минуя всякие кассы. Находишь место, пишешь современный сценарий или тыришь у Кастелуччи, назначаешь время — го я создал.

Вместо этого в зале бал сатаны, все валидируют установки друг друга, а не связанные с театром зрители молча охреневают. Похер вообще что там Витя пишет на слайдах, зато мы все друзья, уважаем старших и любим посмеяться. И когда приглашают что-нибудь поставить тоже любим, только не приглашают, ну да ладно, у нас в институте своя сцена есть. Пытаясь собрать мысли, я словил жёсткий флэшбек — к послепремьерному обсуждению свежего дока белорусской студии «Летописи». Когда съёмочная группа точно так же развлекалась на сцене, запанибратски общаясь с половиной зрительного зала, где все оказались знакомы, и вообще забив на фильм и актёров. Работа не имеет значения, друзья важнее.

Порадовался, что у Вити ничего не меняется, но вышел знатно подгоревшим. Абсолютно ровная лекция, которая не вызывает никаких эмоций, вскрыла всё наше будущее белорусского театра руками его представителей. Всю эту конформность, иерархичность, зависимость от институций, неумение прямо ответить на вопрос. Хорошая постановка должна вызывать сильные эмоции во время или после, и в этом ключе перфолекция Вилисова просто офигенна. Жаль, обсудить не с кем: после спасиба все мгновенно разбежались, даже не посмотрев эпилог.

Школьник просыпается, заходит к другу, у которого учится правильно плеваться в окно, гуляет по городу один, затем с подругой. Немного обсуждает стенд-ап с друзьями на скамейке у дома, и выждав слишком много времени, чтобы это ничего не значило, идёт домой пыриться в экран компьютера и спать.

«Сегодня опять ничего не произошло». Story of my life — и круто, что Юлия переносит это ощущение на экран. Как никто другой: реакция на фильм «Драма» показала, что зрители не готовы мириться с тем, что большая часть жизни — ожидание хрен пойми чего, что драмы нет, кроме той, что мы изобретаем в голове. Лишаясь привычной опоры — трёхчастного сюжета — мы остаёмся один на один с собой. В кино приходится вкладывать свой смысл. Работать.

И новый фильм — самый зрительский из подобных. На экране всё время что-то происходит: мальчик идёт мимо строек, копается в телефоне, обменивается мыслями. Второй план — это непрерывный «Минск, я люблю тебя»: человек, проживший в городе хотя бы год, узнаёт почти всё. И съёмка наполнена такой любовью к этим знакомым пространствам, что прямо гордишься, что тут живёшь. Строительный забор или мост над железной дорогой уравнены в культурной значимости с комаровкой и октябрьской, так же как разговор вживую уравнен с перепиской во вконтакте. Последнее даёт фильму необычную правдивость: второй план превращается в первый, потягивание экрана для обновления переписки становится более важной деталью, чем появление ответа.

Как всегда, удивило, из какого отсутствия возможностей в Беларуси появляется новое кино. Тут, натурально, родители мальчика попросили сделать ему актёрское портфолио и оплатили съёмку. Есть актёр, есть камера, есть набор задач. Чем больше ограничений — тем интереснее с ними работать: как Юлия ответила после премьеры, были бы другие деньги или другой актёр, — был бы совсем другой фильм. Все решения принимаются на местах, переписывать сценарий и подбирать ресурсы нет ни времени, ни возможностей. Кажется, документалка про съёмку была бы так же интересна, как результат.

Мать и дочка пробираются через тёмный и туманный лес в сказочную деревню, где у них дом. В том лесу бродит страшный волк, а прямого пути не существует. Когда же они заходят в избушку, та тоже оказывается непростой: то странный путник постучится, то доски заходят ходуном от злого духа.

Ну я блин даже не знаю. Очевидно, что всё вокруг героев в этом фильме — метафоры. Волк не волк, лес не лес, мужчины не персонажи. Первая треть фильма с путешествием сквозь лес создаёт такую густую атмосферу сказки, что даже боязнь за героев пропадает — несмотря на то, что дочка несёт на себе сына и один раз даже забывает его среди сосен. А в сказке же от чего отвернулся — то пропало. Ощущение от того, что сюжет и персонажи развоплощаются и превращаются в идеи, необычно. Хочется больше подобного, и авторы стараются сохранять это ощущение и в других локациях.

Получается не очень: реальность сочится из дыр. «Постмодернизм не отражает современную реальность» — говорит мать словами сценариста Юрия Арабова. Каждая фраза маскирует реальность и переживания персонажей, слушать их похоже на аудиокнигу раннего Пелевина. Герои не только не говорят, что думают, они, кажется, даже не думают, что думают. Вместо этого их мир вывернут наизнанку, и мысленный волк совершенно в духе экранизаций Пелевина появляется на экране уродливым рендером.

Совершенно не укладывается в сюжет пролог со смертью в обратном порядке — зато финал даёт внутренне возликовать. «Да гори он всё огнём» — как тут принято, мыслями наружу думает дочка. К сожалению, в отличие от плёнки, жёсткие диски не горят, и как бы ни было жарко за окном, в вагоне — и в зале — морозно. Я ожидал фильм Германики, но тут как будто сценарий не даёт ей развернуться: амбиции сценариста (недо-линча и недо-пелевина) забивают самобытность режиссёрки.

Украина, будущее: год после окончания войны. Сергей и Иван методично расставляют железные мишени. Первую, вторую, третью — во всю ширь кадра 2,35:1. Отгоняют машину за кадр и начинают стрелять. Сначала по порядку слева направо, затем вразнобой, затем один стреляет, а другой его отвлекает. В последнем Сергей перебарщивает, активируя ПТСР друга. Они оба, конечно, воевали против России, и теперь справляются с мирной жизнью.

Говорят, что председатель жюри Кшиштоф Занусси жаловался, что кино у нас какое-то неторопливое. Этот фестиваль, действительно, богат на фильмы, на которых можно либо заснуть, либо погрузиться в картинку. Победившая в национальных документалках «Сумма» предлагает повзирать на молчаливого пожилого художника. На фильме «О бесконечности» Роя Андерссона (хорошем, конечно) я едва не заснул. «Последний день твоего лета» показывает Минск таким, какой он на самом деле: слишком большие пространства, которые долго осматриваешь и проходишь, — настоящее посвящение любимому городу.

Главный украинский фильм этого года, взявший гран-при «Лiстапада», похож на последние два. От Роя — идеальные кадры с точно выверенной геометрией, где каждый персонаж и каждый автомобиль встаёт ровно там, где эффектнее смотрится. На всех планах кадра происходит что-то интересное: Сергей подписывает бумаги у пограничника, за ними проезжает что-то белазоподобное, за ними рабочие цепляют к крану бетонный блок, за ними сплошная стена медленно закрывает русские просторы. Страшно подумать, сколько дублей делали на каждую длиннющую сцену. Цветовая обработка подчёркивает настроение, вплоть до инфракрасных кадров обнимающихся Сергея и Кати, в темноте посттрамватического мира. Звук настолько охватывает, что напоминает «Рому» Альфонсо Куарона: местами в кадре ничего не происходит, но уши достраивают картину.

С фильмом Юлии Шатун «Атлантиду» роднит сложность восприятия (в домашней обстановке его смотреть будет невозможно, вы заснёте: ждите в кинотеатрах) и любовь. Картина наполнена надеждой на мир и любовью к жизни. В поствоенной Украине нет конфликтов, есть только взаимопомощь и тяжёлое восстановление после травмы. «Десять лет ушло здесь на то, чтобы вытравить яд российской пропаганды; на вытравливание яда из земли и воды может уйти целый век» — говорит Сергею работница международной организации. Но люди не забывают и не покидают земли: они откапывают и хоронят погибших, вывозят мины, переживают за заводы. Чувства в картине много, и всё оно припорошено памятью войны, которая разделила страну на тех, кого миновало, и тех, кто теперь не может покинуть отравленную землю и встроиться в мирное общество.

Донбасс в фильме, как Атлантида, скрылся с глаз под грязью и камнями. Развоплотился в сказки, которые рассказывают друг другу успевшие его покинуть. Люди в фильме ищут её бывших жителей: ведут раскопки, очищая не кувшины и фундаменты, но человеческие кости. «Нашивка сил России», «армии Украины», «ополченцев Донбасса» — каждое эксгумированное тело внимательно осматривают и описывают, сцены с патологоанатомами длятся и длятся, и это говорит о войне весомее, чем сцены боёв и смерти в других фильмах. Вот кости, вот мешки. Фургон с числом «200» вечно ломается и не едет, но бросить его невозможно. В комфортной обстановке под расслабляющий монтаж мы смотрим мечту о мирной Украине и вопрос, сколько ещё ждать.

Мераб танцует в грузинском ансамбле, руководитель ругает его за слишком мягкие движения, а директор театра наставляет, что уже пятьдесят лет как главное в грузинском танце — это мужественность. Все вокруг, кажется, лучше его: брат просто талантлив и все его превозносят, а новичок в группе Ираклий занимается гораздо меньше, а его движения отточеннее. Но как партнёр Ираклий внезапно подходит Мерабу лучше, чем подруга Мари, да и вне танца их отношения растут.

Швеция на «оскар» подала совместную с Грузией картину про любовь двух парней. Видно, эта тема недостаточно хорошо проработана в Грузии: кажется, что люди там нетерпимы к парням в высшей степени, и единственным правильным решением будет тiкать с городу. Фильм осыпает Мераба проблемами: брат ненадёжен и принимает неверные решения одно за другим, соседка слишком много подсматривает, Мари слишком догадлива, руководитель студии не может принять его движения. Ноги подводят. С другой стороны, на него сваливается чудовищная радость любви: фраза для Мари «я хочу, чтобы первый раз был особенным» превращается в быстрый как вспышка контакт к Ираклием в саду.

Отставание Грузии в принятии однополой любви как нормальной ведёт к отставанию этого фильма от других подобных, которые сняли много лет назад. Комментаторы в imdb замечают, что это более скучная версия «Зови меня своим именем». И да, каждый сюжетный поворот здесь виден за версту: очевидно, что новичок в классе будет интересен главному герою. Очевидно, что после первого секса он пропадёт и не будет отвечать на звонки. Очевидно, что все со стороны будут иносказательно намекать, что он ненормален. Всё слишком обычно, мы это уже видели, становится скучновато.

Единственное, что здесь необычно — это грузинский танец. Слишком зарегулированный, с чётко распределёнными ролями. Мераб изо всех стил старается встроиться в эту систему, тренируется с шести утра, невзирает на боль. Поэтому в финале, когда он выражает своё отношение ко всей школе танца собственным выступлением на прослушивании, преобразив весь формат танца, соединив в нём мужские и женские черты, осовременив, — эти невероятно сильно отдаётся на эмоциональном уровне. То, что весь фильм герои пытались сказать или показать, танец передаёт сконцентрированно, прямо в сердце. Это был первый и единственный фильм «Лiстапада», на котором я заплакал, ровно во время танца Мераба. Только этот момент запал в душу — недостаточно для премии, но достаточно, чтобы оправдать существование фильма.

Знакомая режиссёра Андрея Кутило давно дружила с польским художником Анджеем Струмило. Тот лет пятнадцать назад переехал в загородный дом, облагородил его, завёл лошадей необычной польско-арабской масти. И девочка Маша из Минска очень любила лошадей — благодаря той знакомой у них с Анджеем завелась переписка. Спустя пять лет, когда Маша подросла, она начала ездить в Польшу и заботиться о лошадях. Получасовой фильм — про один из таких визитов.

Сцены внутри и вокруг дома невероятно красивы. Особняк рукотворный, живёт в нём только один дед, и потому цепляет контраст с белорусскими избушками из других документалок. Всё чисто, ровно, подстрижено, подбито. Неудивительно, что Маше приятно навещать Анджея и не хочется уезжать, как подбивает мужчина с другой стороны телефона. Она гуляет по раскрашенному им собору, по конюшне и лесу. Но больше всего сидит в доме и беседует.

Вот только беседы нет. Почти вся короткометражка проходит в молчании — хочет сказать «созерцательном», но от красоты устаёшь в пять минут и дальше борешься со сном. Между персонажами есть история, но нет контакта, по крайней мере на экране. Нет и конфликта. Развития тоже нет. Опыт дедушки против юности девушки — но это тоже картина, а не сюжет. Как выпускная работа школы документального кино, отлично. Но пищи для размышлений или эмоций не даёт.

Вижу на экране неподвижных людей в исключительно пастельных бежево-коричневых и сине-голубых оттенках. Понятно: Рой Андерссон. Опоздал на начало и, кажется, проспал конец, поэтому фильм пронёсся вереницей утрированных сценок из европейской жизни. Вот толстяк читает газету, пока официант проделывает ритуал знакомства с новым вином. Или мужчина тащит крест под крики «распять!», пока за ним наблюдают люди из кафе и с обочин. Папа открывает зонтик насквозь промокшим дочке и себе по пути на чей-то день рождения. Гитлер осознаёт, что попытка завоевания мира проваливается.

У всех случаются мгновения слабости, и в этот миг окружающий мир как будто замирает. Люди как будто останавливаются, чтобы вобрать в себя позы окружающих, текстуру и расположение стен и столов, зелёный цвет дерева. Кажется, европейскую цивилизацию ничто не пошатнёт: ни разлитое вино, ни выпитое. И хочется, чтобы пошатнуло. «Остановитесь!» «Да какого хера!» — любая реакция взорвёт этот мир, сделав его ярче, жизнь насыщеннее.

Работницы ЖЭСа закрашивают граффити и надписи на стенах. Художник Захар прислоняет к стенам огромный холст и рисует картины, вдохновляясь разноцветными прямоугольниками. Ведь для них женщины как будто специально выбирают разные цвета, никогда не совпадающие с фоном. Этим они превращают стены домов в непрерывную выставку современного искусства в жанре «фупрематизма». Но взгляд прохожих и милиционеров на их работы отличается от взгляда на Захара, хотя тот и стены не трогает, и людям не мешает.

Хотя, пожалуй, Захар мешает. Люди не могут пройти мимо, чтобы не выразить своё отношение к его работам. И к жизни в целом. Кто-то пытается выяснить, «что хотел сказать автор», кто-то видит в слое краски динозавров или угрозу порядку. Всё это настолько странно наблюдать в контексте совершенно безобидной работы художника, что зал смеялся весь фильм. Рисуют на экране все: Захар, Зина и Инна из ЖЭСа, солдаты на параде техники, оператор — выискивая кадры с особенно контрастными цветами среди рядов высоток. Этот фильм прежде всего про цвет в кажущемся серым городе, пятьдесят оттенков «сахары», как называет свой арсенал Зина.

Закрасив десяток холстов, в одиночку и с помощью прохожих, Захар выставляет их в галерее, где на фоне показывали фрагменты этого фильма, а посетители точно так же пытались понять, что изображено, вместо того, чтобы, как Захар учит в начале фильма дядю, замолчать и почувствовать. Выставка серьёзная, и заявка тоже: одну из картин забрала национальная галерея Беларуси, сделав Захара самым молодым из художников, там выставляющихся.

Выставка и ослабляет фильм: уже непонятно, что здесь первично. Да, Максим Швед пришёл к художнику и предложил этот проект. Но затем фильм стал историей создания выставки, важность последней превысила важность документалки. Теперь это бонус-трек к ней, который делает то, что картинам не нужно: объясняет. Не самостоятельный комедийный фильм, а своеобразный капустник. Причина в людях: хорошая документалка о них, а не о творчестве. Потому что о творчестве — сам результат этого творчества. Ни Захар, ни Зина, никто не раскрыт, они определяются через свою работу. И хотя смотреть было весело, в конце было ощущение, что впечатление неполно, что оно было бы сильнее, если бы мы зашли на выставку, а не смотрели про её создание.

Девушка занимается йогой на пляже. К ней подкатывает парень — архетипический гопник. Она быстро собирается и молча сваливает на станцию. Он догоняет, она рвёт в лес. Не скрыться. Непонятно, что ему нужно, но опасность прямо льётся с экрана.

Сорежиссёр Кирилл Галицкий перед показом объяснил, что это фильм про конфликт разных взглядов на мир, которые не позволяют общаться, и продолжил защищать этот тезис после. Мол, это совершенно нормальное поведение, ребята просто воспитывались в разной среде, поэтому они разные паттерны общения считают нормальными. Этот фильм ни в коем случае не про насилие, что бы не говорили зрители, а именно про конфликт.

Возможно, если бы сорежиссёрка и со-сценаристка Светлана Козловская была в зале, она бы повернула дискуссию в продуктивное русло. Потому что сценарий абсолютно гениально показывает разные виды насилия, которым настолько пропиталась белорусская реальность, что многие даже не воспринимают его таковым. От поворота велосипеда в первых кадрах до «ну чё ты ревёшь» в последних (контролёрша, актриса из Петербурга, великолепно транслирует нечуткость) чувствуешь угрозу, хочется закрыть лицо руками и сбежать, как главной героине. Не сомневаюсь, что многие, если не все, в зале сталкивались с элементами того, что увидели на экране.

Фильм никак не комментирует происходящее, не определяет точку зрения авторов, а лишь рассказывает историю. Его неприятно смотреть, но он отлично сделан: актёры транслируют настоящие эмоции, сцены длятся столько сколько нужно, звук не обращает на себя внимания. Да что там, они целый поезд сняли на четыре часа, чтобы сцена в вагоне получилась идеально! Любую интерпретацию вносят обсуждающие. После фильма зал мог бы восторгаться тем, как хорошо передана атмосфера взаимодействия с гопником и чувство бессилия от того, что людям вокруг это нормально. Вместо этого все офигевали от точки зрения Кирилла. Настолько завелись, что это затмило первые минуты следующего фильма, в голове строились реплики для продолжения спора. Сам по себе этот эффект — тоже заслуга сценария, совершенного в своей нейтральности и правдивости.

Девятилетняя Бенни на вид обычная девочка, которая хочет играть со сверстниками и обниматься с родителями. Но мать отдала её социальным службам, которые безуспешно перебирают десятки приютов, чтобы найти девочке место. Потому что если её неосторожно стриггерить, она начинает разрушать всё вокруг, включая людей. Союзников у неё только два: фрау Бафане, не теряющая надежды, и Миша, проводник до школы, который пытается помочь девочке методами помощи подросткам — но быстро понимает, что привязываться опасно.

Вспоминаю фильм, который посмотрел четыре дня назад, и сердце разрывается как тогда. Дети в кино — опасная тема, я был готов выйти из зала через десять минут. Повезло, что Нора Фингшайдт достаточно чуткая, чтобы пройти по грани между ужасом и сахаром. Этим фильм напомнил «Проект Флорида», где взгляд со стороны просто невозможен. Здесь постоянно с кем-то себя ассоциируешь: то с девочкой, то с окружающими взрослыми, и всегда чувствуешь боль сквозь надежду. Типичное европейское кино: жизнь тяжела, но каждодневный труд делает её светлее.

Можно понять Мишу, теряющего профессиональную дистанцию. Можно понять приёмную мать Сильвию, принявшую Бенни и затем поплатившуюся. Несложно сопереживать владельцам временного приёмника, куда всё время возвращается девочка. И умирать внутри вместе с фрау Бафане после того, как от неё — точь в точь как Бенни — сбегает мама девочки. И лелеять надежду вместе с Мишей даже после того, как он вызволил у девочки своего новорождённого ребёнка, потому что не бывает такого, чтобы тебя не любили. И странно не сопереживать, не понимать Бенни, не верить, что она не понимает всего, что с ней происходит, что она — это проблема. Мы не знаем, чем всё закончилось, но я вспоминаю финал, и слёзы наворачиваются на глаза. Это очень хорошая заявка от Германии на международный «оскар».